Странно, что в выборе между «прямо сейчас нестись к Шинигами и узнавать, что изменилось» и «принять ванну и не горячиться» Урсула выбирает второе. Человек, который странно косился на кабину пилотов, вгоняя в ужас стюардесс и парочку пассажиров, и, наконец, в середине полёта заявивший «что-то медленно летим», явно не расположен к ожиданию. Но, видимо, перелёт и остаток пути до Шибунсена охладили её голову и заставили применять её по прямому назначению. А потому она, прибыв в общежитие, где пару недель назад ругалась с одним товарищем, невозмутимо открывает дверь покинутой квартиры, бросает вещи и лезет в ванную.
Даже если ты не ждёшь звонка, он всё равно прозвучит в максимально неудобный момент. Урсула перевешивается через бортик ванны, выуживает мобильный из кармана сложенного пиджака и бормочет в трубку:
– Хартманн.
– Завтра Шинигами отправит группу спасения прямиком в логово Амона. – Анжелика, не удосужив себя приветствием, сразу переходит к делу и по ту сторону провода, наверно, сладко улыбается. – Но тебя в списке группы нет. И, думаю, не будет.
Урсула тянется за полотенцем, набрасывает его на голову и, откинувшись на бортик ванны, всё же спрашивает:
– И почему же?
Тихий смех.
– Чего ты ожидала после инцидента в Румынии? Не сказать, чтобы мне не нравились твои методы, но даже я считаю, что там ты увлеклась.
Урсула морщится, трёт пальцами висок и раздражённо отзывается:
– Это была необходимая мера.
– О, никто не против. – Анжелика тянет гласные, в голосе явно звучит усмешка. – Но Шинигами решит, что там, куда завтра поедут спасатели, у тебя будет повод устроить Румынию в миниатюре. По площади, разумеется. По количеству жертв, думаю, это будет Румыния в кубе.
Хартманн молчит, но понимает, что мать, как бы ни было от этого гадко, вполне может оказаться права.
– И что, – её голос дрожит от плохо скрытой злости, – ты позвонила мне только чтобы сообщить эту новость?
– Нет, почему же. Я не одобряю твою привязанность к некоторым человеческим особям, – Урсула холодеет, сжимая трубку так, что пальцам больно, а Анжелика продолжает, – Но чего не сделаешь ради дочери? Я скажу тебе, куда они направляются, и даже время начала операции сообщу.
Самое главное – не паниковать и продолжать разговор как можно более спокойно.
– Я слишком хорошо тебя знаю. Ты что-то попросишь взамен.
– Считаешь маму корыстной?
– Считаю, что это от тебя я унаследовала деловой подход.
Хохот в трубке режет уши.
– Ну ладно, хорошо. Раз ты сторонница этого метода, предлагаю сделку. В обмен на информацию я попрошу у тебя кое-что.
Треск в телефонной трубке становится невыносимым, когда Эрика находит в себе силы ответить:
– И что же?
– Жизнь – забавная штука. Это не телефонный разговор, дорогая.
– Понятно. Адрес ты знаешь. Дверь будет открыта.
Гудки в трубке. Урсула вслушивается пару секунд и, с не изменившимся лицом, запускает телефон в стену.
– Дело приобретает дерьмовый оборот. – сообщает она самой себе, прежде чем нырнуть с головой.
Самое главное, что она не боится. И не злится. У неё нервы совершенно не на то сейчас направлены. Правда.
У неё есть время – вылезти из ванны, вытереться, схватить первое, что подвернулось под руку – стирку здесь не проводили с её ухода, а одевать грязные вещи с задания невыносимо.
И к тому моменту, как входная дверь распахивается, успевает засесть на кухне, в совершенно безразмерной футболке и нижнем белье.

Она едва успевает усесться так, чтобы поза не выдавала волнения – то руки предательски вцепятся в край футболки неизвестной принадлежности, то губы задрожат. И уж конечно не задумывается о чае, о приветствии, о хоть чём-нибудь, что положено сделать, когда к тебе приходят гости. Не потому, что она плохая, не потому, что злится на мать – вся злоба Урсулы направлена на внешнего врага и имя ему Амон. Просто развернувшаяся цепь событий, начавшаяся с, казалось бы, незначительного эпизода со сменой напарников и кончившаяся вот так, будто выжала из неё все силы и хоть какое-то желание сопротивляться.
Сильвана, которую Урси благословила на спешный отлёт, прятала глаза, но да, она была рада – её мужа вернули живым. И дочь тоже жива. А Урсуле осталось гоняться за врагами Шибунсена, останавливаясь в каждом городе буквально на день, иногда – на два, пока не был заполнен весь список. Кого-то убить, кого-то – расспросить и убедить больше Шибунсену не противодействовать. Женщина во злости и гневе, что соединились с отчаянием, умеет быть по-настоящему убедительной. И всё – в полной неизвестности.
Мать влетает в квартиру, принося с собой и чуточку свежего воздуха, и кусок сентябрьской ночи – во всяком случае, платье, которое прячется под халатом, похоже на ночное небо, если приложить должную фантазию. Урсула криво улыбается.
Не потому, что ей обидно.
Или страшно.
Или ещё что-то.
Просто это последний человек, которого она ждала увидеть на своей кухне, в своей квартире, которую покинул, возможно, единственный человек на свете, что был Урсуле хоть сколько-нибудь значим.
– Привет. – эхом отзывается она, сгорбившись за столом. – Извини, тут… не жили долго.
Странно, что Урсуле вообще приходит в голову извиняться за спёртый воздух и мусорное ведро, где поблескивают осколки разбитого в порыве ненависти друг к другу сервиза. Виной тому, похоже, беспримерная усталость, свалившаяся на её плечи.
– Да, не за ними. – Хартманн морщится, трёт виски, будто у неё голова раскалывается – но не совсем. Ей просто не по себе от происходящего. Но, стоит матери перейти к делу, как в синих глазах появляется не просто интерес – внимание, смешанное с долей страха. Она даже смотрит прямо в чужие глаза, запоминая каждое слово. – Понятно.
Снова заговорить о цене Эрика не спешит, слышит просьбу о чае – и, оттолкнувшись от стола ладонями, поднимается. Движения у неё совершенно механические, машинальные, потому что голова занята другим.
Наверно, поэтому до неё не сразу доходит.
– Важный? Не знаю, о чём ты. – она снова морщится, выплескивает застоявшуюся воду из чайника и набирает новую, прополоскав его нутро. Оправдываться ей не хочется. Объясняться…
На самом деле, ей бы объясниться с самой собой. Прошло невесть сколько времени с момента расставания, а Урсула до сих пор не может с абсолютной уверенностью сказать, что привела мысли в порядок. Инглиш и её отношение к нему оказались совершенно не теми, какими были, Спириту хотелось просто сильно врезать – не уберёг, да ещё и сам дурак. Но в отношении Спирита всё было просто как день: при встрече поколотить этого больного, невзирая на протесты Силь, а вот что делать с Инглишем – неизвестно.
– Вряд ли у меня теперь будет напарник. – бросает горькое замечание Урсула, ставя чайник и щёлкая переключателем. И замирает, понимая, что ляпнула лишнего.

Отредактировано Ursula Erica Hartmann (2015-01-21 17:30:46)

Хартманн смотрит на чайник так, будто в кухне нет ничего интереснее. Нет, не в кухне даже – во всём мире. Потому что знает, если обернётся, то точно самообладание её полетит не к чертям даже – оно планету насквозь пробьёт и улетит в космос. Потому что она не видит улыбку – но чувствует её спиной, и от того Урси по-настоящему страшно. И неловко. Как если бы ей было снова десять лет, а её застукали за тем, что она сунула нос в лабораторию и с интересом разглядывала содержимое какой-то из капсул. Просто уже три года как Урсула на пену исходит, лишь бы доказать всем, что у неё, кроме работы, ничего хоть сколько-нибудь ценного нет. А когда застали за тем, что очень даже есть – снова стала маленьким ребёнком, уличённым в чём-то неловком.
– Вот именно, что из-за меня! – Белая Коса срывается, неловко дёргает рукой – ложка летит на пол, а с ней и этот жалкий то ли вскрик, то ли хрип, но Урсула уже этого не замечает, сжимая собственную руку, чтобы не сбросить с кухонной тумбы ещё что-нибудь, – Он там из-за того, что я… В общем, он сказал, что меня, наверно, в детстве очень сильно не любили, раз я такая. И я впервые захотела его убить по-настоящему. И даже попыталась.
Урсула замолкает, кусает губу от злости и дальше не жалуется. Не говорит, что ей было обидно от этого так, как никогда раньше. Что даже смерть первого напарника её так не задевала. Не говорит, как рыдала из-за этой обиды на плече у Спирита, говоря, что все три года бегает по кругу и остается на том же месте. Но хватает и того, что она начала кому-то жаловаться. А, самое главное, кому именно…
– Не знаю подробностей. – хрипло и устало отзывается Хартманн, когда щёлкает вскипевший чайник. – Я… была на задании в это время. Убивала, заставляла сотрудничать, убеждала не противодействовать Шибунсену. Всё как обычно. Ты, наверно, и так знаешь, что за три года я предпочла работу всему остальному.
Жизнь проходила мимо неё, а она всё так же продолжала ставить отметки в личных делах убитых ею ведьм, вписывать в нужную графу «Убита Эрикой Хартманн», приписывая дату и место, где совершилось правосудие Смерти. Иногда убивала людей – даже выработался у неё некий циничный ответ, гласящий «я не убиваю людей, я убиваю тех, кто может доказать обратное». И, что самое страшное, не делала из этого события. У кого-то обрывалась жизнь, а для Урсулы Эрики Хартманн это был понедельник, полный рутинной работы.
Но сейчас, когда мать пускается в долгие объяснения, у Урсулы до обидного больно щемит в груди, потому что всё тем же чутьём она понимает, что ей не врут. И ей впервые в жизни невероятно сложно удержать себя в руках. Когда подобное говорил Инглиш – и говорил прямо – Хартманн могла принять где-то внутри: это совершенно идиотская шутка. Таким, конечно, не шутят, но людям вроде её напарника барьеры приличий не писаны. А, значит, всё было просто шуткой, и ей не нужно кого-то к себе подпускать на то расстояние, где обман аукнется куда как больнее.
А он будет этот обман, не может не быть.
Но сейчас это говорила её собственная мать, женщина, которую Эрика хотела забыть, приняла за аксиому свою нелюбовь к ней, и всё же жила где-то в ней юная Урсула, которая любила и верила, что наука и отец – дело проходящее, когда-нибудь её верность и любовь заметят и поймут. Пожалуй, самым сильным грехом в глазах Урсулы было то, что Анжелика так и не заметила.
Она разливает воду по чашкам, заваривает чай – две ложки сахара по своему вкусу. А будь бы кофе – без сахара вовсе, чтобы было горько не только от чужих слов. Разворачивается к столу и ставит одну из разномастных чашек перед матерью.
Вторую – ласково качает в руках и отходит к подоконнику, чтобы сесть на него и прикрыть глаза.
– Моя без трещинки. Эта с трещинкой. Инглиша. – бормочет Эрика себе под нос, не открывая глаз, но ощупывая тонкими пальцами край кружки и находя на ощупь сколотый немного край. – Не похожа я на ангела. На Сильвану, наверно, тоже. Мне поздно учиться быть хорошей, мама.
Кружка обжигает руки, но Урсула, не морщась, поднимает её к лицу и мягко жмётся к горячему боку щекой.
– Ты же знаешь, что я завтра туда пойду, даже если Шинигами лично мне это запретит. Я его спасу, это даже не обсуждается, но что будет дальше, я не знаю. – тихо отвечает Хартманн больше своим мыслям, нежели матери. – Я не похожа на Сильвану, а Инглиш – на Албарна. Мне кажется, он просто пройдёт мимо. Наверно, этого я боюсь больше, чем Амона и неиллюзорного шанса потерять от его руки способности. Если это случится, то больше напарника у меня не будет. Я не захочу и не смогу с кем-то резонировать, да что там, оказаться в чьих-то руках.
Она приоткрывает глаза и косится на мать.
– С того момента, как отец ушёл, ты тоже никому не давалась в руки. Вот и я не смогу.

Ссора, прошедшая здесь всего чуть больше пары недель назад, до сих пор больно аукается всем её участникам. Не хватило чего-то – может такта, может самообладания, может просто лопнуло терпение у обоих сразу, и вот к чему это привело. Где-то взмах крыла бабочки ураганы устраивает, а тут смена напарников на время превращается в трагедию. Просто не уследили за причинно-следственными связями, бывает такое – но не всегда это приводит к настолько тяжелым последствиям.
Ведь знает Урсула, до обидного ясно знает, будь она на том задании, она бы отбивалась, била бы до последнего, потому что они с Инглишем вдвоём – это не вчерашняя школьница с оружием в руках, это сильный союз, который может забыть о своих разногласиях. И, может быть, вернулись бы все из той группы. Ну не все. Чёрт с ними. Вернулся бы он. Господи, какая же она эгоистка.
– Не знал. А теперь знает. – Урсула криво улыбается, но губы у неё дрожат, и улыбка получается короткой и совершенно жуткой. – Потому что я ему тут же сказала правду. Не всю, конечно, но понять, что его напарницу явила на свет такая женщина… Боюсь, для него это было окончательным поводом начать подумывать о смене места жительства и гражданства.
Она не издевается. Не злится. Не грустит по поводу того, что было. У неё будто это из души вырезали, когда Белая Коса улетела прочь из Шибунсена. Вот и говорит о таких вещах тихо, спокойно, просто констатируя факт – вот так оно было, мама, твоя репутация летит впереди тебя.
– Вот вопрос не по делу, но всё-таки. – Урсула косится на чайник, потому что смотреть на мать не может. Она вообще смутно представляет, как это: расспрашивать мать о чем-то личном, делиться с ней сокровенным и так далее. Но пытается, раз выпала такая возможность. – Я же рано родилась. Как вы справились? Ни поддержки от семьи, наверно, ещё и доучивались только-только. Шинигами ведь помогал, да?
Тогда ещё Урсула Айнштюрзен, наверняка, была настоящим «Ребёнком Шибунсена». И Хартманн до сих пор интересно – как же это было? К делу это не относилось ничуть, но… Кто знает, когда ещё ей выпадет шанс хотя бы вот так просто взять и задать матери вопрос.
Белая Коса до сих пор не может отвести взгляд от чайника, потому что знает – если посмотреть на мать, та сразу заметит беспросветную тоску. Ту самую, появляющуюся только у очень одиноких людей, а Белая Коса была именно такой. Сильной, умелой, исполнительной и невообразимо одинокой.
Что до луча света – ей ли им не быть? Зная её резонанс, зная секрет резонанса – не в силе удара, не в огромном лезвии, а в беспощадном свете, что вспыхивает в момент удара. Вот только он ослепляет и давит. И никакой надежды.
Видимо, она такая же – ослепляющая, давящая, но не дающая ни капли надежды.
– Показуха ему действительно свойственна. – наконец, находит в себе силы ответить Урсула, отхлебнувшая горячего чая и на что-то решившаяся. – И в этом проблема. Я даже не знаю, что в нём настоящее, а что является проявлением его павлиньей натуры. Видишь ли…
Как ей объяснить, что Урсула привыкла доверять только после того, как убедилась в полной истинности чужих слов? Единожды обманутый – кому же ты поверишь?
– Это мы думаем, что он, – Эрика запинается, прикусывает губу и пропускает слово «любит» – А если это тоже окажется одной из его выходок? Я даже не знаю, где в его словах правда. И даже если спрошу прямо, никто мне не ответит. В лучшем случае отшутится. В худшем – я узнаю правду, да не ту, какую хочу знать.
Бедная, бедная Белая Коса.
Она научилась убивать, но разучилась верить людям. Начисто, как отрезали. Где-то поспособствовала этому мать, где-то – одна особа, что покинула Шибунсен навсегда, и дело четырёхлетней давности так и осталось в тайне между четырьмя участниками той истории, один из которых носит маску и любит детей. Но в большей части это она сама себя разучила верить и доверять.
– А я – Белая Коса Шибунсена. И у меня только ведьмы, ведьмы, ведьмы на уме. Где уж тут любовь, где уж тут большая и чистая душа. Но сейчас мне по-настоящему страшно. Я стольких перебила, столько раз видела жутких врагов, и мне было не страшно. А теперь… – Урсула отхлёбывает чай и вздрагивает, крепче сжимая кружку.
Раньше ей было не страшно, потому что её ждали дома. И она сама с иронией отшучивалась: «он без меня пропадёт, на него самолёт упадёт».
А теперь, даже если операция пройдёт успешно, может и не ждать. Если все они ошибаются.

Последнее время Урсуле иногда кажется, что небо вот-вот упадёт ей на голову, размозжит череп и раздавит. В наказание за убийство более полусотни ведьм, в наказание за страшную гордыню, за предательство напарника, пусть и косвенное – но предательство. Особенно за напарника, потому что дураки любимы богом. Если есть на свете другой бог, выше и справедливее, чем местечковый божок в масштабах одного города, то он непременно уронит ей на голову небеса, чтоб неповадно было.
Конечно же, сказанного не воротишь, она ляпнула лишнего – так явно дать понять матери, кем она стала, без какого-либо чувства меры и такта. Урсула не удивилась бы, если бы небо действительно рухнуло ей на голову прямо сейчас. Не удивиться – не значит «не пожалеть», и Хартманн жалеет. А потому вздыхает тихонько, поднимает глаза на мать и кивает. Самоуверенность и наглость, конечно же, она всё верно отметила. Две равных половины, из которых состоит её напарник (бывший напарник, упрямо повторяет себе Урсула) и которые являются первопричиной почти всех его поступков.
– Боюсь, мам, наша принцесса в другом замке, а я – грибок Тоад. – она не спорит. Почти. Просто детское упрямство: «смотри, я могу! Я выросла! Я тоже куда-то иду. Я сильная и со всем могу справиться сама! И я не принцесса, и спасать меня не надо.»
И взрослая усмешка над самой собой – к кактусу, отчётам и вот таким вот ночам в одиночестве с кружкой чая она идёт. Ну или не в одиночестве. С мамой и чаем вместе.
Урсула морщится, трёт виски пальцами, предусмотрительно поставив кружку на окно, вскидывает голову, чтобы посмотреть на мать, и в глазах у неё впервые видна самая настоящая тоска. Ровно на пять секунд. Будто ещё чуть-чуть, ещё хоть немного, и Хартманн умоляюще забормочет что-то про «забери меня отсюда», «помоги мне» и, как апофеоз, дрожащим голосом пролепечет «мама» так, как никогда не говорила.
Но проходят секунды слабости, Урсула горько усмехается и понимает, что даже собственная сказка о том, что она была ребёнком большой любви и не менее счастливой семьи, оказалась просто бредом глубоко несчастного ребёнка, рождённого по расчёту двумя людьми, увлеченными наукой – не собой даже. Семья у неё появилась позже, но, вот ирония, оборвалась ещё резче и больнее – письмом, написанным второпях и завершавшимся строкой-приговором. «Все люди лгут, Звёздочка».
– Я ведь ничего об этом не знала. – то ли виновато, то ли устало отвечает Эрика, снова берёт кружку и отпивает уже чуть подостывший чай. – А я вот… Наверно, ты знаешь, по какой причине я так долго сидела в классе для неудачников, и почему Шинигами теперь подбирает мне напарников лично. Боится, наверно, что я снова повторю свою ошибку. Дитя города Смерти в самой полной мере. Ни семьи, ни личной жизни. Живое воплощение Шибунсена.
Она подозревала и о том, что Шинигами просто решил не пускать больше дело на самотёк – потому что обоих своих напарников, светлая память одному из них, она не подбирала, их назначили. Случай с Копейщицей Севера и её Янтарным Копьём был тому слишком явной причиной.
– В том-то и дело, что Инглиш мне был понятен, как открытая книга, пока он… пока он не стал ревновать из-за каких-то ему одному видимых причин. Всего лишь на одно задание с другой напарницей. Как маленький ребёнок, честное слово. – Урсула деликатно умалчивает, что и она сама проявила себя не слишком взрослой. Инглиш начал первым – он снова запел про своё разбитое сердце, и Хартманн это огрело, как пощёчина. – Господи, да что он вообще знает про боль от разбитого сердца?!
Крик души, не иначе – потому что чашка чуть не вырывается у неё из рук, а саму Косу трясёт, будто в ознобе. В самом деле, ЧТО он может знать о таких письмах, в которых последняя строка приговором падает тебе на шею, а?! Что он мог знать о том, как Белая Коса стала Белой Косой?
– Вот из-за этого, – тон Хартманн становится скучным и деловым, – мы и поссорились. Он стал играть с тем, с чем играть не следовало.
Наверно, ещё чуть-чуть, и Белая Коса бы снова замкнулась в своей скорлупе – но этого так и не случается. Она допивает чай, встаёт с подоконника, ставит кружку на стол и лезет в кухонный шкаф, чтобы вытащить из него непочатую пачку сигарет.
– Слишком явный. Слишком открытый. Я знаю даже, куда он прятал все свои сигареты, каждое его «сверхсекретное место». – Хартманн срывает хрусткую фольгу, выуживает сигарету зубами и бросает пачку на середину стола. – Даже, признаться, проверяла, не убавилось ли, потому что курить он бросил. Так вот, мама, – Эрика находит зажигалку в другом ящике, открывает форточку и снова забирается на подоконник, – наш принц Инглиш живёт как за стеклянной стенкой. Ни страданий, ни горя, ничего – он вечно счастлив. И тебя он будет либо бояться, либо же видеть в тебе злобного дракона. Только он никогда не поймёт, каково это, любить этого дракона всем сердцем, мама.
Она усмехается и совершает настоящее преступление – закуривает на глазах у матери, щурясь со странной усмешкой.
– Его принцесса в другом замке.