Есть такое литературное произведение, «Горе от ума» называется. Так вот, Урсула, девушка умная, что называется, от природы, и такая же дура от этой же природы, именно это «горе от ума» во время встречи в сквере и пережила на своей шкуре в полной мере – нелегко в толпе кретинов находиться, ой как нелегко. Какая уж тут лиричная сцена знакомства с новой напарницей, явно женщиной мудрой, и возможно, являющей собой перспективу жизненного развития Урсулы – именно такой, возможно, Хартманн и станет. В будущем. Если не помрёт. Как знакомиться с вариантом своего будущего развития, если вокруг – идиоты из настоящего?
Видит Шинигами (а ведь видит, поганец, он же бог всемогущий, хоть и прячется под маской лиричного дурачка, не зря намекал про опасное погружение в работу), она хотела как лучше. Лучше – это оттягивать момент объяснения с напарником как можно дольше, а в идеале и вовсе тихо и максимально незаметно уйти. Даже вещи с собой не брать, бог с ними, с любимой зубной щёткой и походной кружкой, с любимыми тапками и не менее любимой палаткой. То есть, выйти «документы разобрать на работе», зная, что на Инглиша при бумаг почесуха нападает, и не вернуться. Вероятность процентов шестьдесят, что совсем – напарник там новый нарисуется, ну или ведьмина звезда будет в нужном доме Сатурна, чтобы Белую Косу сломать.
Так вот, она хотела – и получила жирную фигу. Ну, хочешь, Инглиш, скандала, так получи, как будто трудно – у Белой Косы, знаете, маска терпения и хладнокровности давно слетела, спасибо маме, Спириту и тебе, Инглиш, персонально, за это.
Матушка, чтоб ей икалось каждый раз, когда она соберется написать дочери ещё парочку писем, как-то сказала, что люди похожи на стекляшки. Бьются, дескать, только один раз. Урсула запомнила, но не поняла. Сейчас – поняла. И да, ей смешно от претензий Инглиша становится. Она и смеётся, стоя на пороге комнаты, прямо в сапогах, потому что полочка занята. И потому, что ей второй раз в жизни глубоко плевать на порядок.
– Я? Я могла? Я позвала? – Урсула не сдерживается, хохочет таким смехом, которого у неё никогда не было, а потом глаза у неё нездорово темнеют. – Это было решение Шинигами, если ты не знал. И это, и про то, что мы, знаешь ли, работать вместе не можем. А мы не можем! – Белая Коса, не сдерживаясь, бьёт кулаком по дверному косяку так, будто проломить его хочет. – Потому что каждый из нас делает, что хочет, уступать другому не намерен, и нам плевать – веришь, нет? – на мнение другого.
В этот момент пальцы напоминают о себе запоздалой болью, и Урсула, осекшись, косится на них так, будто ей непонятно, чего это они вдруг.
– И Сильвану, да будет тебе известно, тоже не я выбирала. Я. Вообще. В этой. Чёртовой. Ситуации. Не выбирала ничего!
За неё как-то сами решили. Матушка и начальник главный. Первой надо было её довести до того, чтобы в итоге Урсула даже с идеально подошедшей бы ей душой не смогла работать, второму – заметить ухудшившиеся результаты.
– Но знаешь, что, Инглиш. Если все бабы дуры, тогда попроси Шинигами. Он тебе найдёт нового напарника, который не баба и не дура. Ты этого всё время хотел, а теперь у тебя есть отличный повод. Серьёзно, будете валяться на диване, выращивать кактусы и дымить в форточку. – зло цедит Хартманн, стараясь хоть какое-то подобие презрения изобразить. Ну, то есть, что ей никто-никто не нужен. И что радуется она этой заминке. И что ей только легче будет.
Никак ей не будет, какое тут «легче».

Отредактировано Ursula Erica Hartmann (2014-09-16 04:26:17)

У, как ей хочется хорошенько приложить головой об стену… не угадали. Спирита ей приложить хочется. Потому что если бы туда явился один Инглиш, они бы с Сильваной как-то бы всё решили. Если бы явился один Спирит, они бы тоже всё решили, просто были бы жертвы. Но когда идиотов двое, это уже финиш. То, что Джейк идиот по жизни, Урсула уже вроде как выучила и привыкла, свои идиоты ближе к сердцу, поэтому и винит она чужого идиота.
Хотя по-хорошему себя бы надо повинить.
– А на кой чёрт, Инглиш, – Урсула скалится в ответ, будто сейчас ему в глотку вцепится, – мне оспаривать решение Шинигами, если сам знаешь, что мы с тобой напарники поневоле? Я, может, рада каждому глотку воздуха, пока тебя в радиусе километра рядом нет? Откуда тебе знать?
Если бы был кто-то в этой комнате, кто знал её и её матушку, содрогнулся бы – настолько Урсула сейчас копировала её тон, когда её колотило от ярости.
С пятнадцати лет Хартманн делает всё, чтобы не быть похожей на мать даже на какую-то крошечную часть. С пятнадцати лет она всё делает наоборот и становится… правильно, зеркальным отражением своей драгоценной мамашки. То есть, всё наоборот – но полная копия в итоге!
– Я, если ты не заметил, тоже живу как хочу. И из тебя очень дурной разносчик инфекции вышел. Не заразил. – Урсула скрещивает руки на груди – жест подсознательный, выражающий желание отгородиться от всего этого. Внутреннее спокойствие яро протестует такому… буйству. – Хотя, стоит признаться, дорогой и очаровательный Джейк, ты был к этому близок пару раз.
А потом щурится, с нескрываемым презрением.
– Только в истории слово «бы» неуместно.
Нет, похоже, напарник у неё глухой. Совсем.
– Заладил – отказывает, отказывает тебе Шинигами. Ты ещё не понял? Мы с тобой больше не напарники, и ты абсолютно свободен, осознал? Тебя больше никто не трахает, как ты выразился.
А на угрозу пойти к Спириту Урсула вдруг начинает хохотать. Нет, серьёзно, ей смешно, несмотря на всю серьёзность ситуации. И несмотря на то, что она, вообще-то, обычно даже смех держит в узде.
– Да на здоровье, Инглиш, – заливается она нервным смехом, – можешь валить на все четыре, если это твою жизнь улучшит.
Когда мимо неё проходят, ей становится не по себе – но Урсула не понимает, чего это вдруг, и смотрит на напарника и его этюд с тарелкой с долей недоумения. И больше не смеётся.
– А она вообще была когда-нибудь? – очень тихо спрашивает Хартманн, пнув носком сапога подлетевший к ней осколок. – Шинигами ошибся. Не заразил и не срослось.
Настоящий напарник был бы тем, к кому она первой помчалась бы с письмами матушки, честно призналась, КАК её на самом деле зовут, и чья она дочь, и почему ей не хочется видеться с матерью.
Она ведь не железная, в конце концов, и могла бы обратиться за помощью.
Было бы к кому, честное слово.
– Игра в напарников окончена. – цедит сквозь зубы Хартманн, перед тем как ударом каблука раскрошить в пыль лежащий у её ног осколок. – Считай, это была репетиция, перед великим и настоящим партнёрством. Чего я тебе и желаю!
Нет, дети, перед скандалом всегда, слышите, всегда убирайте из комнат бьющиеся вещи – под руку Урсуле очень неудачно попадается её же фарфоровая чашка, забытая утром на столе, которую Белая Коса с хрустом сжимает в руке. А потом высыпает осколки из ладони на пол. И морщится. Потому что это, мать вашу, фарфор. И края у него острые, и в руках чашки ломать нельзя.
– Вот оно, твоё партнёрство и твоё сотрудничество. – в тон бывшему напарнику отвечает Урсула. – Мне разбить ещё одну или этого хватит?

сервизу кирдык с:
громко не ори

Отредактировано Ursula Erica Hartmann (2014-09-17 21:20:05)

Всё это время, пока они орут, Урсула не находит времени задуматься, а что, собственно, заставляет их грызться так, будто они друг друга предали? Ей самой ещё утром казалось, что всё будет нормально, потому что даже Шинигами сказал: партнёрство меняется на время. Она спокойно отдохнёт вне Шибунсена, разберётся на свежую голову, что делать с матушкой, и вернётся уже с готовой папочкой решений, а заодно и с магнитиком на холодильник.
Время подумать находится, когда она понимает, что ей, вообще-то, больно. Белая Коса снова морщится и уже растерянно смотрит на свою руку, в которой разномастными дугами отпечатался разломанный фарфор.
– Надеялась, наверно. – от неожиданности она говорит чистую правду. – Что в этот раз-то я точно не буду сомневаться, и что никакой ведьме не достанет сил тебя убить.
Ну и что, что пижон и раздолбай, плевать, что авторитеты ему не писаны. В девятнадцать лет, когда у тебя за спиной уже минус один напарник, а ты – всё-таки оружие, наделённое почти генетическим желанием спасти того, кто тебя в бою вертит, как хочет, сложно не смириться. Сложно не принять игру, хоть тебе самой она порой и надоедает – тогда в ход идёт степлер и канцелярский нож. Но и они просто очерчивают границу, которую не надо переходить.
Да, она иногда думала, что неплохо было бы его прибить.
Но только в воспитательных целях. Потому что оружие подсознательно стремится к повелителю, которого ему выбрали. Хоть ты тресни от злости и косовище переломи собственное. И меняют напарников крайне редко, разве что по причине… полной негодности. Это когда на три метра в землю одну из половин дуэта, а не тогда, когда одна из половин в истерику впадает постоянно.
А вот смена сотрудничества на время была вполне себе нормой. Почему на неё так взъелись из-за обычной практики Шинигами, Хартманн объяснить себе так и не могла.
Она хочет повторить что-нибудь на тему радости и пожелания счастья, но Инглиш трогает тему, которую трогать не должен, и Урсулу перекашивает от гнева.
– Не тебе меня и моё детство судить, Джейк Инглиш. – она уже не говорит, она рычит, потому что эту тему задевать действительно табу! Да, на любой вопрос о семье Хартманн сухо ответит, что не поддерживает с ней контакта, но глумиться над её прошлым, которое никак, совсем никак не стереть, она не позволит. – НЕ СМЕЙ про это говорить.
Хартманн поднимает глаза на напарника, и твёрдо прибавляет:
– Потому что за это я тебя убью.
И она не шутит, хоть мысленно и молится – пойми с первого раза, чёртова ты истеричная обезьяна, не вздумай сделать всё назло. Потому что и правда убьёт.
А кружку жалко уже ей. Потому что Матильда как-то раз забежала со своей, на правах соседки, и оставила её в итоге. Змейкина кружка не виновата ни в чём. И эта кружка становится последней каплей.
Хартманн медленно подходит к напарнику, советующему ей что-то разбить, берёт его за воротник и с силой прижимает к стене. Нет, даже не так – она его ударяет об эту самую стену, вцепившись в чужое горло так, что пальцы белеют.
– А что если я сломаю твою голову, Инглиш, как ты ломаешь кружки? – её правая несчастная рука превращается в лезвие, прижатое к животу напарника как раз там, где не так давно побывал меч Киссшот. – Что если я, как неадекватная баба, задушу тебя к чёртовой матери?
Она проводит лезвием по одежде, разрезая её с претензией разрезать и кожу. И дай бог, чтобы обезьяне хватило ума не дёргаться. Потому что разрежет – и не заметит.
– Ты ничего обо мне не знаешь, кроме того, что я когда-то где-то училась на младшем курсе. – сообщает Инглишу Хартманн, сжимая пальцы так, чтобы отбить охоту дёргаться и пытаться её оттолкнуть. – Ни обо мне. Ни о моём детстве. Ни о семье – будь проклята она навек.
Эрика внимательно смотрит в глаза бывшего напарника.
– Моя дурная наследственность вполне может пожелать увидеть твои внутренности. И угостить тебя тортиком. – она уже не намекает, она почти честно даёт понять, КТО именно в Шибунсене может сделать точно так же. – Ты ничего не знаешь, но пытаешься меня судить.
Лезвие, упирающееся Джейку в живот, выглядит жутко, потому что сквозь металл сочится кровь. Её кровь.
– За одно это я имею право тебя убить.
А потом она разжимает пальцы на его горле, а лезвие снова становится рукой. Этой окровавленной рукой она с размаху ударяет по стене, рядом с кудлатой зелёной головой, оставляя красный отпечаток ладони на стене. Как напоминание.
– Но живи.
Хартманн отходит, как будто ей противно даже рядом находиться.
– Потому что если я убью тебя, я стану даже хуже неё. – «неё» она буквально выплёвывает, будто ей противно даже думать о человеке, которого она упоминает. – Потому что я сделаю это не по такой великой причине, какая даёт ей право вскрывать и изучать.
Белая коса косится на лежащий черепок с весёлым розовым слоном.
– Живи, Инглиш и больше никогда мне не доверяй.
Матильду жалко. Как она будет в отделе, если Хартманн туда не вернётся?
– Потому что я этого доверия никогда и не заслуживала. Потому что ты ничего обо мне не узнал.

Отредактировано Ursula Erica Hartmann (2014-09-19 23:04:49)

Нет, она почти ушла, серьёзно. Ведь это и собиралась сделать – ну, вроде как, всё высказано, и намёк про тортик был достаточно ясным, почти как прямое признание.
К сожалению, дурной напарник – это диагноз. Причём твой, а не его.
Она шипит, когда её ловят за руку, и уж тем более когда вторгаются в личное пространство, но ничего не делает, чтобы это прекратить. Эрика устала. И больше ничего делать не хочет. Злиться ей уже не хочется, гневная тирада измотала её, а ярость – выбила последние остатки сил. Злость – это дурное, это от матери или от сгинувшего невесть где отца. Ей хочется разреветься, как маленькому ребёнку, а не идти твёрдым шагом в прихожую.
Поэтому Хартманн рада, что её пока поймали и дают ей постоять и передохнуть.
– Что мне до её славы? – говорит она так, будто ей только что в грудь что-то воткнули. – Она… Да неважно это. Просто я не хочу с ней дела иметь, и уж тем более не хочу, чтобы меня связывали с ней. Её «слава» здесь не при чём.
«Имею полное на это право, разве нет?»
Её мамочка очень любила шутки. К сожалению, с исчезновением отца, разумность стала её покидать, и шутки были действительно жестокими. Но Урсула тогда верила, что это не навсегда, и что это пройдёт. И ненавидела пропавшего отца. И прощала маме дни рождения, когда на столы ставились заспиртованные друзья Урсулы Айнштюрзен.
– Я её любила этой славе вопреки. Как и терпела твои выходки, до сих пор. Вопреки здравому смыслу.
Терпение Урсулы закончилось тогда, когда мамочка собственноручно разобрала «на запчасти» одноклассника, решившего подарить её дочери букетик ромашек.
– Ты хотел разборок. Я поддержала.
Точнее, она бы стерпела и этот фокус мамочки, если бы не явилась домой не вовремя, пока процесс разборки был ещё не закончен. Мать соврала и в том, что они не мучались. Это было финишем.
– И в мыслях не было заставлять тебя ночевать на улице. Это же моя инициатива, как ты выразился. Прервать всё, «пойти к этой Стрикс». К тому же из нас двоих это я всегда вела себя как мужчина.
Белая Коса имеет свою справедливость, как бы ни был напарник уверен в обратном.
– Поэтому уйду я.
Она выуживает из кармана ключи, и роняет – не бросает, а именно роняет их – в ботинки, стоящие на полке. Больше не пригодятся. Шинигами поймёт и что-нибудь решит с ней, но сюда она в любом случае не вернётся.
Потому что Инглиш окончательно её разочаровал. Нет, серьёзно.
Уйти самой – одно дело. Другое – когда тебя выставляют.
Но, чтобы прекратить этот цирк, Белая Коса молча выходит и прикрывает за собой дверь. Хорошо бы, если этот спокойный уход разрушил надежды Макаки на то, что она будет хлопать дверью. Возможно, даже об его голову.
Не дождётся.