Последнее время Урсуле иногда кажется, что небо вот-вот упадёт ей на голову, размозжит череп и раздавит. В наказание за убийство более полусотни ведьм, в наказание за страшную гордыню, за предательство напарника, пусть и косвенное – но предательство. Особенно за напарника, потому что дураки любимы богом. Если есть на свете другой бог, выше и справедливее, чем местечковый божок в масштабах одного города, то он непременно уронит ей на голову небеса, чтоб неповадно было.
Конечно же, сказанного не воротишь, она ляпнула лишнего – так явно дать понять матери, кем она стала, без какого-либо чувства меры и такта. Урсула не удивилась бы, если бы небо действительно рухнуло ей на голову прямо сейчас. Не удивиться – не значит «не пожалеть», и Хартманн жалеет. А потому вздыхает тихонько, поднимает глаза на мать и кивает. Самоуверенность и наглость, конечно же, она всё верно отметила. Две равных половины, из которых состоит её напарник (бывший напарник, упрямо повторяет себе Урсула) и которые являются первопричиной почти всех его поступков.
– Боюсь, мам, наша принцесса в другом замке, а я – грибок Тоад. – она не спорит. Почти. Просто детское упрямство: «смотри, я могу! Я выросла! Я тоже куда-то иду. Я сильная и со всем могу справиться сама! И я не принцесса, и спасать меня не надо.»
И взрослая усмешка над самой собой – к кактусу, отчётам и вот таким вот ночам в одиночестве с кружкой чая она идёт. Ну или не в одиночестве. С мамой и чаем вместе.
Урсула морщится, трёт виски пальцами, предусмотрительно поставив кружку на окно, вскидывает голову, чтобы посмотреть на мать, и в глазах у неё впервые видна самая настоящая тоска. Ровно на пять секунд. Будто ещё чуть-чуть, ещё хоть немного, и Хартманн умоляюще забормочет что-то про «забери меня отсюда», «помоги мне» и, как апофеоз, дрожащим голосом пролепечет «мама» так, как никогда не говорила.
Но проходят секунды слабости, Урсула горько усмехается и понимает, что даже собственная сказка о том, что она была ребёнком большой любви и не менее счастливой семьи, оказалась просто бредом глубоко несчастного ребёнка, рождённого по расчёту двумя людьми, увлеченными наукой – не собой даже. Семья у неё появилась позже, но, вот ирония, оборвалась ещё резче и больнее – письмом, написанным второпях и завершавшимся строкой-приговором. «Все люди лгут, Звёздочка».
– Я ведь ничего об этом не знала. – то ли виновато, то ли устало отвечает Эрика, снова берёт кружку и отпивает уже чуть подостывший чай. – А я вот… Наверно, ты знаешь, по какой причине я так долго сидела в классе для неудачников, и почему Шинигами теперь подбирает мне напарников лично. Боится, наверно, что я снова повторю свою ошибку. Дитя города Смерти в самой полной мере. Ни семьи, ни личной жизни. Живое воплощение Шибунсена.
Она подозревала и о том, что Шинигами просто решил не пускать больше дело на самотёк – потому что обоих своих напарников, светлая память одному из них, она не подбирала, их назначили. Случай с Копейщицей Севера и её Янтарным Копьём был тому слишком явной причиной.
– В том-то и дело, что Инглиш мне был понятен, как открытая книга, пока он… пока он не стал ревновать из-за каких-то ему одному видимых причин. Всего лишь на одно задание с другой напарницей. Как маленький ребёнок, честное слово. – Урсула деликатно умалчивает, что и она сама проявила себя не слишком взрослой. Инглиш начал первым – он снова запел про своё разбитое сердце, и Хартманн это огрело, как пощёчина. – Господи, да что он вообще знает про боль от разбитого сердца?!
Крик души, не иначе – потому что чашка чуть не вырывается у неё из рук, а саму Косу трясёт, будто в ознобе. В самом деле, ЧТО он может знать о таких письмах, в которых последняя строка приговором падает тебе на шею, а?! Что он мог знать о том, как Белая Коса стала Белой Косой?
– Вот из-за этого, – тон Хартманн становится скучным и деловым, – мы и поссорились. Он стал играть с тем, с чем играть не следовало.
Наверно, ещё чуть-чуть, и Белая Коса бы снова замкнулась в своей скорлупе – но этого так и не случается. Она допивает чай, встаёт с подоконника, ставит кружку на стол и лезет в кухонный шкаф, чтобы вытащить из него непочатую пачку сигарет.
– Слишком явный. Слишком открытый. Я знаю даже, куда он прятал все свои сигареты, каждое его «сверхсекретное место». – Хартманн срывает хрусткую фольгу, выуживает сигарету зубами и бросает пачку на середину стола. – Даже, признаться, проверяла, не убавилось ли, потому что курить он бросил. Так вот, мама, – Эрика находит зажигалку в другом ящике, открывает форточку и снова забирается на подоконник, – наш принц Инглиш живёт как за стеклянной стенкой. Ни страданий, ни горя, ничего – он вечно счастлив. И тебя он будет либо бояться, либо же видеть в тебе злобного дракона. Только он никогда не поймёт, каково это, любить этого дракона всем сердцем, мама.
Она усмехается и совершает настоящее преступление – закуривает на глазах у матери, щурясь со странной усмешкой.
– Его принцесса в другом замке.